6. И еще один материал, посвященный Ролану Топору.

Это небольшая статья Мацея Паровского, которая называется “Błysk Topora!” (стр. 59).

                                                                    БЛЕСК ТОПОРА!

В семидесятых годах в польской культурной прессе ярко отражался блеск Топора. Человек, стреляющий по мишеням, нарисованным на его собственных ступнях.

Смятое пятерней лицо.

Цирковой шатер с двумя дверьми – над одной написано: “Вход бесплатный”, а над второй, с противоположной стороны: “Стрельба по живым мишеням. Цена билета…” И многое, многое другое.

Это имело вкус провокации, брошенного вызова, насмешки, но и фантастического жуткого синтеза тоже. Именно эта школа породила более поздние и, быть может, более изощренные в художественном отношении продукты творчества МЛЕЧКИ/Mleczko, КАПУСТЫ/Кapusta, САВКИ/Sawka, ХРОБОКА/Chrobok, вероятно ЧЕХОТА/Czеchot, на комиксах которых воспитывались также НФ-авторы и НФ-активисты третьего поколения.

Орамус, Баранецкий, Ковальский должны это помнить – рисунки Tопора часто появлялись на страницах студенческого еженедельника “Politechnik”, печатаясь по тому же принципу, по которому сейчас печатаются в ежемесячнике “Nowa Fantastyka” рэтмены Невядомского. Мы публиковали их в нарушение авторских прав, но тогда авторскими правами никто не заморачивался. Повторяю – в ту пору Топор открывал нам свой лик провокатора, насмешника, “черного юмориста”, мучителя, что, однако, смахивало на философию животворного всеобщего разоблачения, осмеивания, шутовства. Топор издевался, дезавуировал серьезность и качество Божьего творения; но и Бог, создавая Топора, пошутил, придав ему внешний облик шута, несерьезного человека. Шутник сам выглядел как шутка Бога, Думаю, что, вопреки видимости, оба находили это весьма забавным.

В манере Топора заметна некоторая механистичность, склонность к игре на одной струне – что потом оказывается прозорливостью. Получается, что вульгаризация, тривиализация всего и вся нацелены на стимуляцию ума, а не на его оскорбление. Мне известны два значительных фильма по Топору (созданных с участием Топора). «Жилец» Романа Полянского (1976), поставленный по «Химерическому жильцу» Топора, тоже ведь сыгранный на одной струне, был по сути кафкианской притчей. Издевательской, забавной и ужасающей.

Топор обладал удивительным даром писать просто, незатейливо, ненавязчиво, но в то же время логически последовательно. Только это потом как-то разрасталось в голове, и сумма событий оборачивалась взрывом смысла и ужаса. Злой дух места, ксенофобное окружение, равнодушие, глупость и вредность парижан доводят в фильме жильца-Трелковского до самоубийства.

Даже фигура круга (ronda)в этом фильме (и в романе тоже) кажется очевидной, бесхитростной. То же самое с рисунками Топора. Они осознанно топорные, трудно назвать художника мастером штриха и линии. И в то же время они кажутся очень аккуратными. Его рисунки к чешско-французскому мультипликационному фантастическому фильму «Дикая планета» (1973, режиссер Рене Лалу/Rene Laloux) – это квинтэссенция быстролетной онирической поэзии. Топор, когда хотел, умел быть и таким.

Я помню (снова воспоминание человека третьего поколения), как мы смотрели фильм в клубе “Remont” – история о таинственной цивилизации великих драгов тоже была вписана в круг. И тоже потрясала. В основу сценария фильма лег роман Стефана Вуля/Stefan Wul -- писателя, известного у нас по роману “Remedium” ("Odyssee sous controle...", 1959), изданному в 1982 году, тоже безыскусному, однако высоко оценивавшемуся в первых читательских опросах нашего журнала.

Простота, легкость – может быть в этом все дело? Топор творил так, словно забавлялся этим, он давал волю фантазии, не связывал себе рук правдоподобием, не оттачивал технику, доводя ее до совершенства. Его произведения рождались как бы автоматически, сами по себе, в той сфере, где мечты встречаются с кошмарами, а восхищение с ужасом. Он любил жизнь и поэтому показывал, как мало требуется для того, чтобы ее обезобразить. Он был, вероятно, человеком нашего круга, только плохо поддающимся квалификации. Руки у него находились где-то в “ужасах”, голова – в социологической фантастике, а где ноги? Только он и сумел бы, кстати говоря, это нарисовать.

5. В рубрике «Библиофил – Киноман» напечатана статья Томаша Матковского “Artysta i śmierć” о французском писателе, художнике-сюрреалисте, драматурге, актере Ролане Топоре.

ХУДОЖНИК и СМЕРТЬ

«Вначале острый, пронзительный, пискливый смех – долгий, замирающий, чтобы тут же прозвучать снова. Обманчиво напоминающий смех развеселившегося нетопыря, а может быть – вампира. Затем, в окружении толпы фоторепортеров, женщин и девушек с цветами, молодых людей, жаждущих получить автограф, и попросту зевак, появляется низенький, широконький и кругленький человечек с огромной сигарой в зубах. Он то и дело вынимает сигару изо рта, чтобы разразиться странным нетопырьим смехом-писком. Глаза веселые, большие, немного на выкате, словно у жабы, и с интересом осматриваются по сторонам. Толпа на перроне растет, звучат приветствия, сверкают фотовспышки, стрекочут телекамеры. Таким я впервые вживую увидел Ролана Топора, когда он вышел из вагона поезда на варшавском вокзале. Он приехал в апреле 1996 года к открытию выставки его плакатов и на премьеру своего спектакля “Зима под столом”. Годом позже его не стало.

Кем он был, а точнее – кто он есть, ведь его произведения живут и будут жить? Ролан Топор – мастер черного юмора, прекрасный рисовальщик, писатель, автор ряда повестей и романов, экранизированных известными кинорежиссерами, рассказов, переведенных на десятки языков мира, пьес, поставленных на театральных сценах во многих странах, и бесчисленных юмористических рисунков, напечатанных во многих журналах.

Поляк по происхождению (с еврейской родословной) со звучной фамилией Топор. Его родители, словно предчувствуя, что в Польше они обречены на погибель, эмигрировали во Францию перед самой войной. Все остальные родственники погибли. Во Франции маленький Ролан пережил немецкую оккупацию в деревне. С тех пор он ненавидит деревню, луга, леса и вообще природу. Его стихия – город, движение, толпа, парижские кафе, в которых он просиживает часами. Это яркая и известная личность. Известная прежде всего весьма специфическим черным юмором. Его творчество -- как изобразительное, так и литературное -- буквально сочится кровью. Оно исполнено жестокости.

И вместе с тем это не жестокость ради жестокости. Это скорее жестокость-провокация, выволакивание на дневной свет того, о чем мы не хотим без нужды говорить: смерть, мучения, разложение, увядание, бессмысленность нашего существования. Если бы мы об этом думали, то в конце концов очутились бы в психиатрической лечебнице. Топор делает это за нас, он живет со смертью, осваивает ее, описывает на разные лады, превращает свои свидания с нею в смешарики: игрушки, забавлялки, написанные и нарисованные диковинки -- и каким-то образом проскальзывает мимо врат психушки. Его острые блюда были бы несъедобными, и он сам бы, наверное, помер бы, их накушавшись, если бы не вездесущая приправа – юмор. Юмор и страдание. Это замечательное сочетание, только таким образом и можно проглотить ту дозу пессимизма, которую всаживает в нас этот странный провожатый по континентам мрака. Шутливая смерть – это самое то, что надо. Что вы скажете о таком вот примерчике? Место действия – горы. Сошедшая лавина заперла трех альпинистов на скальной полке, у одного из них отморожена нога. Сильный ветер, метель, помощи ждать не приходится. Спустя несколько дней – жуткий, чудовищный голод. Двое здоровых альпинистов предлагают окалеченному совместно съесть его отмороженную ногу – ведь ему она уже не пригодится, а может спасти всю троицу! Хозяин конечности поначалу сопротивляется, но затем уступает нажиму. Они карандашиком размечают ногу на порции, чтобы подольше хватило, и каждый день отрезают по одному кусочку на троих. Тем временем хозяин конечности, плюнув на лояльность, втихомолку выедает дальнейшие порции мороженого мяса и, разумеется, он-то и выживает единственный из троих. Рассказ называется «Горный шницель». Здóрово? Может быть да, может быть нет. Наверняка можно сказать лишь то, что людям без чувства юмора, без полета фантазии, делать в стране Топора нечего. Топор известен среди интеллектуалов всего мира и вместе с тем совершенно не известен так называемой широкой публике. Как-то однажды репортер французского телевидения шутки ради ловил прохожих перед домом Топора в Париже и спрашивал у них, знают ли они, кто в этом доме живет? Ни один из опрошенных не ответил на этот вопрос утвердительно.

У нас, в Польше, мы познакомились с ним поначалу благодаря его рисункам, которые в свое время часто печатал журнал “Przekrój”, затем благодаря рассказам.

Том рассказов «Cztery róże dla Lucienne/Четыре розы для Люсьен» издало на газетной бумаге в 1985 году “Wydawnictwo Literackie” – у меня самого лежит дома совершенно зачитанный, распадающийся на части экземпляр.

Учительница из Гданьска как-то рассказывала мне, что ее ученики вырывают друг у друга из рук старые экземпляры «Четырех роз», зачитываются ими и используют цитаты оттуда в непринужденном разговоре – так некогда любители фильма «Касабланка» перебрасывались между собой репликами Хэмпфри Богарта.

Издали у нас и роман «Chimeryczny lokator/Химерический жилец» (1980) – странное произведение о молодом человеке, который въезжает в банальный скромный кирпичный дом и постепенно обнаруживает, что этот дом – ловушка, захватывающая новых жильцов подобно тому, как известное экзотическое растение ловит мух; только эта ловушка – интеллектуальная западня, жертвы которой погибают, захлестываясь сильными чувствами.

Книгу прекрасно экранизировал Роман Полянский в содружестве со Свеном Никвистом – одним из величайших операторов современного кино.

В последнее время у нас напечатали и другие книги Топора (“Cafe Panika. Historyjki taksówkowe/Кафе “Паника”. Таксистские побасенки”, 1995; “Trzy dramaty paniczne/Три панические драмы”, 1995;

“Najpiękniejsza para piersi na świecie/Прекраснейшая в мире пара грудей”, 1995; “Księżniczka Angina/Принцесса Ангина”, 1996),

а телевидение показало замечательную экранизацию пьесы “Zima pod stolem/Зима под столом” со Збигневом Замаховским в главной роли. Топор вошел в моду, а его пребывание в Польше стало чем-то вроде триумфального марша – интервью, встречи с поклонниками, празднества.

И вот, как бы в предчувствии того, что надо его увековечить, поскольку потом будет поздно, я предлагаю Институту Франции (Французскому институту) воспользоваться приездом Топора в Варшаву и провести с ним фотосессию, материал которой можно будет оформить в виде выставки. И получаю согласие. Мне предоставляют возможность провести с ним несколько часов вдали от суеты, журналистов и фоторепортеров с лампами-вспышками. Для проведения сессии я предлагаю ему поначалу парк возле Военного музея, где хватает разных странных, жутковатых экспонатов – он не соглашается, ему не нравится этот мой замысел. Я не хочу тащить его в студию, настаиваю на пленэре. Наконец мы выбираем для съемки тротуар перед Кафе литераторов и сад за особнячком, в котором располагаются Союз архитекторов и один из лучших варшавских ресторанов. Если кому-то приходит в голову догадка, что выбор пал на это место потому, что оттуда до разных хороших спиртных напитков рукой подать, – эта догадка правильная. Ролан любит себя потешить: огромная сигара, коньяк, шампанское – неразлучные его атрибуты. Атрибутом является также фломастер, с которым он не расстается и которым рисует, пока готовится съемка, автографы своим поклонникам. Владелица ресторана получает замечательную картинку – наполовину цветную, раскрашенную тем, что было под руками: остатками еды и выжатым из использованного заварочного мешочка чаем.

Топор позирует умело – как профессиональная фотомодель или опытный актер (впрочем, он снимался в кино – и чего он только ни делал!). Он принимает живейшее участие в сессии, по собственной инициативе принимает самые разнообразные позы. В результате рождается образ романтичного, тонкого, исполненного мягкой меланхолии человека. Ни на одном из снимков нет ничего похожего на кровожадного изверга, каким мы могли бы представить себе автора столь ужасающих произведений. Насколько далеко простирается деликатность, тактичность и мягкость этого человека иллюстрирует тот факт, что в конце сессии он спрашивает у меня, не обиделся ли я на него из-за отказа сниматься в том парке со старыми пушками. Я отвечаю, что не только обиделся, но и пришел в ярость – и мы оба покатываемся с хохоту. Ролан иллюстрирует мою мнимую ярость: стучит кулаком по столу, пинает ногой соседнее кресло. И вновь звучит странный смех – словно стая нетопырей пролетела над садом Дома архитекторов. Таким я его запомнил. Смерть была к нему милостива, словно хотела отблагодарить его за то, что он посвятил ей столько своего внимания. Избавила человека от болезней, страданий, увечности, долгой и мучительной старости. Забрала его в расцвете сил, прямиком со светского приема, на котором он ел, пил и курил свои любимые сигары. Ролан Топор попросту потерял сознание в какой-то из моментов этого приема. И в себя уже не пришел – через несколько дней умер».